Пушкинская история
В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
Кажется, любой человек планеты, в той или иной степени знакомый с русским языком, на вопрос, кому принадлежат эти строки, ответит без запинки: Пушкину! Ибо Пушкин для такого человека уже не просто поэт, не просто классик, он неотъемлемая часть духовного мироздания, нечто, само собой разумеющееся, одна из данностей этого мира. «Пушкин – наше все». Хотя Виссарион Белинский, которому принадлежит эта максима, не сразу пришел к пониманию Пушкина. Попытаемся его оправдать – ведь так легко разминуться с Пушкиным в школьные годы, когда он всего лишь одна из обязательных тем учебной программы, каким для самого Пушкина был тот же Цицерон. А потом – потом бывает недосуг…
Сейчас Пушкин – создатель, основоположник, и прочее и прочее. А в свое время столпы российской словесности ни в какую не желали признать его заслуги на этом поприще достойными чести стать членом Российской Академии наук, чего он страстно желал. Читая нечто вроде: «Пушкин разработал и осуществил концепцию свободного романа», представляешь ученого мужа, титаническим усилием мысли выродившего потрясшую мир эту самую концепцию. Но Пушкин просто писал «то, что пела его душа», отдавался, по выражению Л.Толстого, течению жизни:
Когда сменяются виденья
Перед тобой в волшебной мгле
И быстрый холод вдохновенья
Власы подъемлет на челе…
К примеру, Хемингуэй на вопрос, как он пишет романы отвечал, что вообще-то он пишет рассказы, но некоторые из них как-бы сами собой разрастаются до повести или до романа. Как и столетие с лишком до него Пушкин, начиная свой «не роман, а роман в стихах – дьявольская разница!» еще толком не знал, «куда ж нам плыть», о чем с откровенностью гения поведал читателям:
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще неясно различал
Гений – это всегда импровизатор, ниспровергатель канонов. Младший современник Пушкина, третьеразрядный писатель граф Соллогуб (из салогубов), снедаемый желанием повторить успех автора «Евгения Онегина», тоже взялся писать некоего стихотворного монстра, к счастью для русской литературы так и не законченного, во первых строках которого с ошеломляющей непосредственностью поведал:
О чем пойдет рассказ в поэме,
Того пока не знаю сам…
Воистину, от великого до смешного – один шаг!
Впрочем, из сказанного вовсе не следует, что Пушкин писал играючи. Вот как характеризует он попытку изнывающего от безделья и неприкаянности Евгения Онегина найти себя на литературном поприще:
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать – но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
Пушкинские черновики являются документальными подтверждениями такого труда. Труда, порождающего шедевры, если несколько перефразировать поэта:
Поэзии живой и ясной,
Святой исполненной мечты
Высоких дум и простоты
Скажем, первоначальный вариант строчки из известной «сказки о попе и работнике его Балде» имел такой вид:
Дал Балда второго щелчка –
Брызнул мозг до потолка…
Столь муторные физиологические подробности Пушкина никак не могли устроить. В результате строчка приобрела всем известное звучание:
Поп лишился языка.
Не будем доискиваться, каких усилий стоил путь именно к этому усовершенствованию. Однако известно, что как-то поэт, гостя у знакомых, часами бился над одной упрямой рифмой, и когда хозяин, узнав в чем дело, тут же подсказал ее, восторгу Пушкина, казалось, не было границ. Впрочем, когда иные рифмоплеты, окрыленные, быть может, подобными эпизодами, норовили встать на равную ногу с поэтом, тот одергивал их весьма недвусмысленно. Вот разработка античного сюжета на эту тему:
Картину раз высматривал сапожник,
И в обуви ошибку указал;
Взяв кисть, тотчас исправился художник.
Вот, подбочась, сапожник продолжал:
«Мне кажется, лицо немного криво…
А эта грудь не слишком ли нага?»
Тут Апеллес прервал нетерпеливо:
«Суди, дружок, не выше сапога!»
Вообще же Пушкин был предельно щедр в оценках поэтических достоинств коллег по перу. Он расточал неумеренные хвалы Жуковскому и Вяземскому, Баратынскому и Языкову…Кому, кроме специалистов, известны сейчас их творения, если даже известны сами имена? Впервые услыхав импровизированную декламацию Мицкевича, он с увлажненными глазами восторженно восклицал: «Боже, какой гений! Какое я ничтожество в сравнении с ним!»..
Конечно, это был порыв. Пушкин вообще-то знал себе цену. Но эта искренность и порывистость еще раз, пускай и косвенно, подтверждают его гениальность. Да-да, творец прожигающих своей психологической достоверностью характеров не обладал ни малейшей способностью «с ученым видом знатока хранить молчанье в важном споре»,т.е., хитростью и расчетливостью, столь характерными для общественных отношений в целом и творческой среды в особенности, где комплименты коллегам делаются почти исключительно по принципу отношений Петуха и Кукушки из известной басни. Пушкин был душой даже не нараспашку – наизнанку. «Пушкин смеется так, что аж словно кишки видны» говаривал Карл Брюллов.
Попытаемся все же проверить алгеброй гармонию, сопоставив творчество двух титанов. Монументальные баллады Мицкевича «Пан Тадеуш», «Дзяды», «Гражина» представляют собой шедевры романтизма в его классическом виде. С ними вполне сопоставимы «Полтава», «Цыганы» и прочие поэмы Пушкина с той только разницей, что у Пушкина несколько меньше высокопарности, считающейся неотъемлемым атрибутом баллад, и больше живости. Прочие, за исключением «Руслана и Людмилы» и «Евгения Онегина».В них озорство перемежается глубокомыслием, ирония – драматизмом, социальная сатира – психологизмом характеров и ситуаций. И все это расцвечено описаниями картин природы, равными которым, пожалуй, не располагает вся мировая литература .То есть, это уже законченный реализм. Поэтому попытки втиснуть творчество Пушкина в прокрустово ложе эволюционной схемы классицизм – романтизм – реализм выглядят не очень убедительно. Так античные греки, вопреки тому, что видели их собственные глаза, считали, что траектория полета метательного снаряда является сочетанием двух прямых. Пушкин не созревал до реалиста. Он им родился, как Мицкевич родился романтиком, и «Руслан и Людмила» есть неоспоримое тому подтверждение. В целом поэма-сказка вроде бы и выдержана в романтическом строе. Но строй этот то и дело нарушается дурашливой возней с «критиком бледным», и прочими отступлениями в том же духе, тон которым задан еще во вступлении. А какой получилась Людмила у этого «философа в осьмнадцать лет»?
Те, кои правду возлюбя,
На темном сердца дне читали,
Конечно знают про себя,
Что если женщина в печали
Сквозь слез, украдкой, как-нибудь,
Назло привычке и рассудку,
Забудет в зеркало взглянуть –
То грустно ей уж не на шутку.
………………………………
Мне не страшна злодея власть:
Людмила умереть умеет!
Не нужно мне твоих шатров,
Ни скучных песен, ни пиров -
Не стану есть, не буду слушать,
Умру среди своих садов!
Подумала – и стала кушать.
………………………………
Уж он приближился: тогда
Княжна с постели соскочила,
Седого карлу за колпак
Рукою быстрой ухватила,
Дрожащий занесла кулак
И в страхе завизжала так,
Что всех арапов оглушила.
Трепеща, скорчился бедняк.
Как видим, романтизма в ней ни капельки. Людмила – сама естественность и непосредственность. И ей-же право, она куда живей, или лучше сказать, жизнеспособней классически романтической, то есть несколько инфантильной и зажатой воображули Татьяны, с которой литературоведение скалькировало один из канонических образов русской женщины, этакое 90-60-90 по современным меркам. Мы еще вернемся к тому, отчего Людмила с Татьяной как бы поменялись местами в произведениях. Ибо «Евгений Онегин» – это законченный продукт реалистического подхода, где на банальнейший по своей сути сюжет, словно на нитку, нанизываются перлы «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», вызванных самыми различными явлениями окружающей жизни. Своим обращением к читателям в начале первой же главы:
Друзья Людмилы и Руслана
С героем моего романа
Без предисловий, в сей же час
Позвольте познакомить вас…,
автор подчеркивает преемственность двух произведений подтверждая тем самым, что увлечение романтизмом, явившееся данью господствовавшей тогда повальной моде на которую он, этот нерв социального организма, просто не мог не откликнуться, тем более, что был к этому даже поощряем – что это увлечение позади, и он возвращается к органически присущей ему манере. Перефразировав и, разумеется, несколько утрировав:
Довольно, с плеч долой обуза,
Я романтизму отдал честь…
Что касается описаний природы в творчестве Пушкина, их неповторимости и неповторяемости, то, как известно, многие из них зажили своей особой жизнью. В качестве самостоятельных шедевров пейзажной лирики они вошли в учебники по русской литературе, вдохновили не одно поколение художников на создание шедевров живописных. При этом многие из них есть не просто фоном развивающегося действия, а его органической, преисполненной внутренней экспрессии составляющей:
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк…
………………………………
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег…
………………………………
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик;
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…
Этакие моментальные снимки, живые слепки летучих мгновений неуловимо и неумолимо вращающегося калейдоскопа жизни. Внешне безэмоциональные, они то пронизаны «власы подъемлющим» холодком, то согреты теплой, мудрой усмешкой…
С прозорливостью гения Пушкин рассмотрел Белинского ранее, нежели Белинский рассмотрел его. К сожалению, намерениям установить сотрудничество помешала «несчастная» смерть поэта. Белинский с лихвой оправдал доверие Пушкина, уже постфактум неустанно утверждая его место на олимпе русской литературы, чем возможно подыграл настроениям другого большого поэта:
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут
И как любил он, ненавидя *
У Пушкина было много друзей, но едва ли не больше врагов. Ругали, цеплялись к каждому слову, позволяли себе оскорбительные пассажи, как кажется, просто из-за того, что это – Пушкин. «Ай, моська…» Показательна в этом смысле позиция того же надеждинского «Телескопа» где и дебютировал молодой Белинский: каждую новую главу «Евгения Онегина» встречать сетованиями – де мол, выдохся талант Пушкина – ни мыслей, ни чувств, и прочее в том же роде. Но ведь и предыдущие главы встречали «кривые толки, шум и брань»! А теперь оказывается, что были мысли были и чувства…Такова месть посредственностей за то, что «ум, любя простор, теснит». У пылкого, импульсивного поэта, уязвляемого предательствами мнимых и критикой, часто и заслуженной (здесь мы имеем ввиду критику не литературную, а скорей бытового плана), настоящих друзей, рождались строчки:
Что дружба? Легкий пыл похмелья,
Обиды вольный разговор,
Обмен тщеславия, безделья
Иль покровительства позор…
Небезызвестный Булгарин не был другом Пушкина. На его гибель он отреагировал так: «поэт он был хороший, а человек дрянь». Булгарин – мы-то и знаем его сейчас только через Пушкина, но тогда – тогда они оба были литераторы, коллеги по цеху, так сказать. Более того – тиражи булгаринских писаний впятеро превосходили пушкинские! Булгарин, при всех своих изменах, был лоялен правительству, а патриот до мозга костей Пушкин всю жизнь находился под надзором полиции. Парадокс? Только кажущийся… К величайшему сожалению, нельзя не признать, что фронда Пушкина зачастую была пустейшим ребячеством, выпендрежем, неуместным и роняющим его в глазах окружения. Лицейский товарищ Иван Пущин выговаривал Пушкину-подростку: что ты беснуешься оттого, что не можешь бросить мяч дальше всех, а то, что ты пишешь стихи лучше всех, даже в расчет не берешь? Вот в чем твое призвание, а не в бросаньи мяча!
Неизгладимое впечатление на юного Пушкина произвел анекдот о снобистской страсти Жан Жака Руссо к уходу за своими ногтями. Помните?
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей.
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай – деспот меж людей!
Увы, одно дело думать о красе ногтей, и совсем другое превращать их в фетиш дюймовой длины. Из-за этого, а еще и из-за своих нарочито кудлатых по выражению одной цыганской певуньи бакенбардов и экспрессивной, если не сказать эксцентричной манеры поведения, на ярмарках, в водоворот которых так любил окунаться поэт (люблю базарное волненье… Люблю толпу, лохмотья, шум..), или при хождениях в народ за сбором материалов для своих произведений, он вызывал у крестьян подозрения на предмет антихриста – что называется, смотрелся мелким бесом. Вот тебе и народный любимец, а ведь он таки был и остается народным поэтом, любимцем России! За которым ходили толпы любопытных, в честь которого устраивали пушечные салюты, которого носили на руках!.. Так некий античный герой, Алкивиад, кажется, отрубил своей собаке ее пушистый хвост, вызывавший всеобщее восхищение.. Ну пресной была человеку слава народного героя, душа просила приперчить ее скандалом!
Сват Иван, как пить мы станем,
Непременно уж помянем
Трех Матрен, Луку с Петром
Да Пахомовну потом.
Мы живали с ними дружно,
Уж как хочешь – будь что будь -
Этих надо помянуть,
Помянуть нам этих нужно.
Поминать так поминать,
Начинать так начинать,
Лить так лить, разлив разливом.
Начинай-ка, сват, пора.
Трех Матрен, Луку ,Петра
В первый раз помянем пивом,
А Пахомовну потом
Пирогами, да вином.
Да еще ее помянем:
Сказки сказывать мы станем –
Мастерица ведь была
И откуда что брала.
А куда разумны шутки,
Приговорки, прибаутки,
Небылицы, былины
Православной старины!..
Слушать, так душе отрадно.
И не пил бы и не ел,
Все бы слушал да сидел
Кто придумал их так ладно?
Стариков когда-нибудь
(Жаль, теперь нам не досужно)
Надо буде помянуть –
Помянуть нам этих нужно… -
Слушай, сват, начну первой,
Сказка будет за тобой.
Вот одна из блесток «беса арапского», вдохновленного картинами народной жизни. А этим своим прозвищем Пушкин виртуозно обыграл сразу две вещи: свое происхождение от арапа Петра Великого Ганнибала и свою ссылку в Бессарабию за вольнолюбивые, а также и фривольные стихи, получившие хождение в рукописных списках. За них он был вызван в Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии для дачи объяснений, хотя факт авторства не был доказуем и, как говорится, были варианты …Известный бретер и дуэлянт Федор Толстой распустил слух, будто в Третьем отделении Пушкина высекли. Можно представить себе, какую бурю эмоций вызвала эта жестокая насмешка в душе ранимого и холерически вспыльчивого поэта! Однако вызвать Толстого на дуэль он не решился, ибо Толстой к тому времени уже успел застрелить с дюжину соперников, и поединок с ним представлялся отнюдь не пустой бравадой как, например, с лицейским однокашником Кюхельбекером. Вот эта-то ритуальное топорщенье перьев молодыми петушками породило миф о Пушкине-дуэлянте, но о серьезности десятков приписываемых ему дуэлей красноречиво говорит тот факт, что ни в одной из них никто не получил и царапины. А с Толстым все было иначе. Примерно, как у Попандопуло с известным красным командиром: "Гриша, да он же дерется!"... Необходимость как-то достойно разрешить ситуацию довлела над Пушкиным долгие годы. В Бессарабии, в Одессе, в ссылке в Михайловском Пушкин не расставался с тяжелой чугунной тростью – развивал твердость руки, и ежедневно, иногда не встав с утра с постели, упражнялся в стрельбе из пистолета, превращая в решето противоположный угол комнаты (в Михайловском такая же участь постигла угол сарая). И отводил душу эпиграмматическими строчками – то отдельно, то в составе стихотворения:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор.
И теперь он – слава богу –
Только, что картежный вор.
Эти строчки, словно молекула РНК, кодируют следующую информацию об обидчике Поэта: не найдя в свое время сладу с Толстым, колобродившим по обеим столицам, власти почли за благо отправить его вокруг света с экспедицией Крузенштерна. Крузенштерн тем самым получил большую головную боль. Горе было тому, кто становился мишенью острот Толстого. Судового попика, напивавшегося до положения риз, он, было, припечатал сургучной печатью за бороду к палубе, и тот, очнувшись, лежал на всеобщее посмеяние, не решаясь совершить государственное преступление в виде срыва оной судовой печати… В Бразилии, мужественно вытерпев жестокую боль, разукрасил все тело индейскими татуировками. Купил обезьяну, научил ее всяким проказам… В крыловской басне «Мартышка и очки» слышны явные отголоски истории о том, как эта обезьяна, пробравшись в каюту капитана, взялась, в подражание ему, вести судовой журнал. Всем тогда было очень смешно, за исключением самого капитана. Мы не станем здесь ни подтверждать, ни опровергать басенную версию о судьбе его очков, но вот журнал был безнадежно испорчен. В итоге, едва достигнув первого русского берега, которым в то время был берег Аляски, Крузенштерн ссадил с корабля Толстого вместе с его питомицей. Оттуда Толстой добирался сухим путем. Рассказывая о своих приключениях во время этой одиссеи, он похвалялся, что сожительствовал с упомянутой обезьяной, а когда стало нечего есть – убил ее и съел… Демонстрация татуировок играла роль козырного туза из рукава прожженного шулера, коим являлся рассказчик.
Ночной разбойник, дуэлист,
В Аляску сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист.
Толстой с удовольствием узнал себя в этих строчках бессмертной комедии А. С. Грибоедова, но просил заменить «и крепко» на «в картишки», чтобы его не подозревали в тасканьи табакерок со стола…Необузданность этой натуры становится вполне понятной, если вспомнить, что Федор Толстой своим появлением на свет был обязан роману русского барина с цыганской певуньей… В конце концов они с Пушкиным замирились и Толстой даже шаферствовал на свадьбе Пушкина*. В этом свою роль сыграло и покровительство царя, которым заручился Поэт, когда Николай, посетив Москву для коронации, вызвал его туда и снял опалу при условии соблюдения лояльности к власти.
Итак, чтобы остепениться поэт решил жениться. Ибо времена, когда он нравился «юной красоте бесстыдным бешенством желаний» канули в лету. Натомест поэта преследовала его худая слава ветреника, созданная стихотворными описаниями своих увлечений, из которых лишь малая толика на поверку оказывалась содержащими то, что им приписывали. Кого только не включали в его «донжуанский список» (степенью своей серьезности соответствующий упомянутому списку дуэлей)! Чуть ли не кишиневскую знакомицу, исполнительницу турецких народных песен гречанку Калипсо, вдохновившую его на «Черную шаль», где удачливым соперником героя в борьбе за сердце молодой гречанки выступает некий армянин. В кишиневском окружении Пушкина был один невзрачный, носатый, скособоченный старичок-армянин, которого дурашливый поэт любил мистифицировать, изображая сцены ревности в соответствии с сюжетом песни (а гречанка Калипсо была черная, костлявая и тоже с огромным, будто приклеенным носом). Пушкин из озорства разыгрывал импровизированную пародию на собственное произведение, но строптивый старик не желал подыгрывать, брюзгливо огрызался. В итоге Пушкин валил его на диван и усаживался на него верхом, приговаривая: «А не отбивай у меня гречанок!». Зато Худобашев – такова была фамилия этого армянина, очевидно переделанная с Адабашьяна – не преминал случая с самодовольством сослаться на это, как на доказательство ревности к нему самого Пушкина...
…В далеком прошлом остались сладостные воспоминания о первых, полудетских, ласках:
Я помню маленький лужок
Среди березовой дубравы,
Я помню темный вечерок,
Я помню Лиды сон лукавый…
Ах, первый поцелуй любви,
Дрожащий, легкий, торопливый,
Не разогнал, друзья мои,
Ее дремоты терпеливой…
Позарастали стежки-дорожки под сенью старых лип, где пробегали милые ножки Анны Полторацкой-Керн, с которой, кроме памятного чудного мгновения, у поэта вряд ли что и было. В далекой Одессе текли дни Элизы Воронцовой, супруги надменного и недоступного губернатора, такой милой, но тоже уже давно недоступной… «Белянки черноокой младой и свежий поцелуй…», за который до конца дней приходилось расплачиваться неким подобием алиментов… На нескольких он имел виды, иногда одновременно. Он самоуверенно называл «моей Олениной» дочь президента академии художеств и на полях черновиков подписывал ее изображения своей фамилией. Но Аннет Оленина отвергла его ухаживания по той причине, как она уже в преклонных годах объяснила биографам поэта, что «Пушкин был вертопрах и не имел веса в обществе»...
Пушкин-мыслитель жестко взыскивал с Пушкина-озорника. Всепоглощающий пламень творческого горения истощал душевные силы, и эйфория, вызванная завершением той или иной вещи или этапа работы иногда казалась содержащей элементы истерики. Но разве не извинительно 18-летнему поэту, завершив написание «Руслана и Людмилы» ворваться к Жуковскому, и вытворять нечто вроде предыдущего примера с армянином, или, закончив «Бориса Годунова», скакать по комнате, хлопать в ладоши и выкрикивать: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» ? А посмотрите, что вытворяют на поле футболисты после забитого гола…
Душой наизнанку… В порывах самобичевания рождались строчки:
…Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток…
И с отвращением читая жизнь мою
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю…
Но – судьба Поэта неумолимо следовала своему предначертанию. Женитьба, долженствующая исправить скандальную сторону его реноме, на деле явилась очередным хвостом алкивиадовой собаки. Писанная красавица, бесприданница, почти вдвое моложе и едва ли не на полголовы выше… Тем не менее, Пушкин, познал счастье семейной жизни. Правда, надо было отрабатывать словесные авансы, выданные будущей супруге. Светская жизнь требовала больших расходов. А поэт был небогат и непрактичен, даром что читал Адама Смита, да еще и в картишки поигрывал. Собственно, именно Пушкин стал первым профессиональным литератором, хотя на эту мысль его натолкнула хорошая покупаемость его сочинений. Он выдвинул концепцию писателя, как человека свободной профессии, и настойчиво добивался официального признания себя в этом амплуа. Между тем профессиональное сочинительство предполагало бы богемный образ жизни с органически присущими ему блеском и нищетой. Жизнь светская, а уж тем более придворная предписывала жесткую регламентацию и – денег, денег, денег… Пушкин опять пытался совместить «вещи несовместные».
Советская пушкинография закрепила за Николаем образ гонителя Пушкина, но Николай был не в пример снисходительнее к поэту, нежели, скажем, советские лидеры к своим литературным диссидентам, хотя совокупный сектор этих диссидентов, невзирая на присутствие в их рядах нобелевских лауреатов – сопоставим ли он с пушкинским?.. Не раз Пушкин «сказывался больным», чтобы уклониться от присутствия на обязательных дворцовых церемониях…К его органическому неприятию надутых протокольных торжеств примешивалось еще и пресыщение модой на его жену.
На нее обратил свое благосклонное внимание сам властелин Российской империи. Двухметрового роста, затянутый в корсет для неотразимости осанки, с голосом, от грома которого, случалось, падали в обморок робкие солдатики-новобранцы, Николай и ослепительная, под стать ему ростом, Натали составляли поистине царственную пару на дворцовых балах. Правда, у Наташи пошли роды за родами, не считая выкидышей, когда случалось танцевать до упаду, а то и прыгать с крыльца Аничкова дворца, где устраивались государевы балы… Пушкин мечтал увезти ее от «мертвящего упоения света» к тихим радостям семейной жизни на лоне деревенской идиллии:
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь – хозяйка,
Мои желания – покой,
Да щей горшок, да сам большой.
С момента женитьбы освещение матримониальной сферы в творчестве поэта подверглось коренному пересмотру. Куда и девались рогоносцы величавые! Натомест появляются риторические, исполненные назидательной патетики мотивы:
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру, и орлу,
И сердцу девы нет закона!
А отдающее фанатизмом и переходящее из произведения в произведение: «но я другому отдана, и буду век ему верна»? Здесь самая пора возвратиться к парадоксальной казалось бы рокировке образов Людмилы и Татьяны. Дело в том, что время написания «Руслана и Людмилы» как раз и было временем, когда поэт «нравился юной красоте бесстыдным бешенством желаний», ибо сам был юн и беспечен, а его подругами были «красавицы записные», с коих он и писал Людмилу если не целиком, то по крайней мере, в части естественности поведения. Собственно, Людмила появилась и в «Онегине», но теперь лишь на втором плане под именем Ольги. Моделями же для Татьяны, которая, как и любой литературный персонаж, есть не фотография, а образ собирательный, служили высокородные девицы, в их числе Мария Раевская, которую Пушкин знал еще по совместному путешествию с семейством генерала Раевского на Кавказ. Ей тогда было 15 лет. Вскорости она выскочила замуж за члена южного общества cоюза благоденствия генерала Волконского двадцать семью годами старше ее, и после разгрома декабристского движения уехала к нему на Нерчинские рудники, где он отбывал каторгу. Да впрочем, судьба уже упоминаемой А. П. Керн, в возрасте 16и лет выданной за "важного толстого генерала"... И, чтобы закрыть тему собирательности образов: идею письма онегинской Татьяны подала поэту безответно влюбленная в него Анна Вульф, писавшая ему трогательные, поэтичные, исполненные неразделенного чувства письма, внешностью же более походившая на Ольгу ("кругла, красна лицом она...")...
Но, наряду со всем этим, сам новообращенный столп нравственности не упускал случая приударить за хорошенькой юбкой в соответствии со своей когдатошней «десятой заповедью»:
Обидеть друга не желаю,
И не хочу его села,
Не нужно мне его вола,
На все спокойно я взираю;
Ни дом его, ни скот, ни раб,
Не лестна мне вся благостыня.
Но ежели его рабыня
Прелестна…Господи! Я слаб!
И ежели его подруга
Мила, как ангел во плоти, -
О боже праведный! прости…
Он бежал от молодой жены в общество хорошенькой Александры Смирновой-Россет, оправдываясь меткостью ее замечаний по своим стихам, приволакивался, и вроде даже небезуспешно, если только можно верить россказням поэта о своих любовных победах, ведь в этой части все мужчины поэты, а уж поэты-то! – за изысканной Долли Фикельмон, женой австрийского посланника, внучкой Кутузова, возросшей и воспитанной в Европе, "под небом голубым Авзонии счастливой" – и одновременно спасался от готовой на все ее мамочки, Лизы Хитрово… И осуществлял важный семейный проект Гончаровых – вводил в свет старших сестер Наташи Катю и Александрину, для чего приютил их в своей квартире на Мойке. Его тщеславию несказанно льстило, когда недавно появившийся в обществе юный, статный, белокурый, остроумный кавалергард Жорж д’ Антес, более известный нам как Дантес, называл его трехбунчужным пашой по количеству выводимых на бал дам, но доводило до исступления, что тот постоянно вертелся возле Наташи и норовил танцевать с нею чуть ли не каждый танец. В муках ревности он терял все свое обаяние, становился смешным и жалким и не находил сочувствия и понимания даже у друзей. Что уж говорить о недругах…
Обуреваемые желанием заиметь стихотворное посвящение поэта, светские львицы осаждали его со своими альбомами, напрочь игнорируя то обстоятельство, что посвящения эти не могли не отражать характера взаимных отношений между соискательницей и поэтом. Душа поэта в этом смысле – нива: что в нее посеешь, то и взрастет. И разве здесь поэт, опять-таки, не такой же человек, как и все остальные? Логично ли и нравственно ли требовать уважения и добра от того, кого сам не уважаешь, и кто от тебя никакого добра не видел? Как аукнется, так и откликнется…
Когда блистательная дама
Мне свой in quarto подает
И дрожь, и злость меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!
Адресатом этих строк стала некая Идалия Полетико (Полетика). Пушкина взнуздала ее настырность. В конце концов он соорудил ей пышнословный мадригал, но продатировал его…1-м апреля. И нажил смертельного врага. Полетика отомcтила Пушкину тем, что заманила в свой дом Наташу, где ее ждал Дантес. Сей честный малый попытался склонить Наташу к близости, приставив для убедительности предложения пистолет к виску, причем не наташиному, а своему – все менее объяснимыми становятся нам нравы той эпохи… Натали не уступила коварному соблазнителю. Она в растерянности стала повышать тон, стараясь привлечь внимание прислуги. Но этот инцидент дал повод злым шутникам причислить Пушкина к «Ордену рогоносцев»…
Пушкин горел в адском пламени. На этом драматическом этапе судьбы, исход которого общеизвестен, его другом и утешителем стала средняя из сестер Александрина. Сложения не менее, если не более великолепного, чертами лица Азя, по отзывам современников, представляла некий черновой набросок для последующей более совершенной копии, которой и являлась Натали. В частности, заметно косила. Зато, не избалованная избытком мужского внимания, она более понимала Пушкина и как человека, и как поэта, и сочувствовала ему. Кажется, не только платонически. Как-то она хватилась своего нательного креста. Поиски к успеху не привели. Когда же, спустя время, из кабинета выносили кожаный диван, ставший смертным одром поэта, из него и выпал этот самый крестик. От дотошных биографов не ускользнуло и то, что когда, в возрасте уже за сорок, Азя выходила замуж за австрийского дипломата барона фон Фризенгофа, ее консультировали по деликатному вопросу, как избежать неделикатных вопросов со стороны свежеиспеченного мужа…
От поздних родов у нее отнялись ноги, и остаток своей долгой жизни она провела в инвалидном кресле в имении Фризенгофа Бродзяны на территории нынешней Словакии. Некая мистика проглядывает в том, что спустя полвека после смерти Пушкина на всем земном шаре в живых остались лишь два лица из круга его общения, и этими двумя были не какие-нибудь шапочные знакомцы, а теснейше сопричастные с его судьбой Дантес и Александрина.** Пушкин называл мистические, пророческие совпадения странными сближениями.
продолжение следует
Источник: 