Эти странные сближения буквально довлеют над поэтом, который, при всей своей суеверности, временами, что называется, будил лихо. Прежде всего, его стихи полны пророчеств, как оказывается, самому себе. Дуэль Ленского – это готовый сценарий будущей дуэли Пушкина: поэта Ленского приводит в бешенство то, что приятель перехватил его невесту для танца; он вызывает его на дуэль, где сам и гибнет. Совпадают даже детали: поэт долго примеряется, а противник внезапно стреляет первым… Строчки:
Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь...,
адресованные Онегину, тоже спустя годы ударили по их автору – ему бы остыть, глянуть на ситуацию со стороны взглядом мудреца, изрекшего сие... Размышления о грядущей славе ушедшего поэта, концовка романа «Блажен, кто праздник жизни рано/ закончил, не допив до дна/ бокала полного вина»… Перо уже просится провести параллели с подобными пророчествами самому себе в творчестве бардов нашей современности – В. Высоцкого, В. Цоя, И. Талькова – но мы продолжим о Пушкине. Популярная немецкая гадалка-гастролерша напророчила поэту опасность от «белой головы». И, ежели переживет 38 лет, то будет жить долго. Сейчас мы допускаем, что Пушкин мог бы и выжить, избегни он воспаления раны, хотя и остался бы инвалидом… Плохие приметы сопровождали венчание Пушкина: и свечка гасла, и кольцо из руки выпадало…Московский приятель П. В. Нащокин заказал два кольца с бирюзой от насильственной смерти, одно из которых подарил Пушкину; тот его потерял… Если уж упомянули Павла Воиновича – с простотой гения Пушкин предлагал ему: ты, брат, все хвораешь, может, скоро и помрешь, давай похороним тебя в Святогорском монастыре, я давеча хоронил мать, какая там земля чудная, хорошо тебе будет лежать (и это ведь без всякой задней мысли, из лучших побуждений!)... Но не прошло и года, как лег в нее сам... Как говорится, не рой другому яму .. И уж точно: язык мой – враг мой!.. Не зря в досье III отделения значилось: надобно помнить, что поэт – это большое дитя... Далее: когда-то, в Михайловском, отбывая ссылку под надзором местного дьячка, и узнав о декабрьских событиях, он рванул-было в столицу… Но: а) молодой месяц стоял слева; б) поп дорогу перешел; в) еще и заяц ее перебежал!. И Пушкин воротился… Почему же перед самой дуэлью, выходя из дому, он вернулся, чтобы одеть медвежью доху? Может, это было не без умысла? Может, поэт кликал неудачу в том смысле, чтобы дуэль по какой-то причине не состоялась? Все-таки, его опекали в своих медвежьих объятиях и царь, и начальник Третьего отделения, шеф жандармов граф Бенкендорф – тот самый, который когда-то якобы распорядился высечь Пушкина (сек он Пушкина, или не сек, но с его лицейским другом, коллегой по цеху, издателем альманаха «Северные цветы» и «Литературной газеты» Антоном Дельвигом однажды поговорил так, что тот, придя домой, слег в постель и на третий день умер от «нервной горячки»)… Пушкин даже спросил иронично своего секунданта – лицейского однокашника Данзаса, не в крепость ли тот везет его. Дело в том, что для предотвращения дуэли действительно был послан жандармский наряд, но он искал не в том месте. Кто-то склонен усматривать в этом умысел, сговор… Я долго колебался, останавливаться ли на созвучии фамилий противника Пушкина и его секунданта. Но ведь факт имеет место быть. "Данзас" вместо заслонить "Дантес", стало направляющей к нему...*
Пылая ревностью к царю, Пушкин завел некие «дневники Данжо», долженствующие разоблачать гнилость режима. Отстранясь от вопроса, пристало ли национальному и мировому гению подражать нечаянно прославившемуся своими записками дворцовому шаркуну, отметим, что из пушкинских в основном приводится выдержка о роптаньи гвардии на зачисление в ее ряды по, так сказать, льготному списку, двух шуанов: барона д’Антеза и маркиза де Пины. Ах, лучше бы не трогал он этого «д’Антеза»! В Пушкине естественным образом сочетались народолюбие и аристократизм. Одной рукой он был за свободу, другой цеплялся за свою дворянскую родословную. И при первой же встрече лицом к лицу оскорбил монархические идеалы Дантеса, что тот хлестко парировал... «– Что это у вас за обезьяна? – спросил он, указывая на перстень с портретом свергнутого Людовика XV. – Но это ведь не вы, господин Пушкин!» – ответствовал Дантес. Попадание получилось двойное, ведь Пушкина дразнили смесью обезьяны с тигром, к тому же сам и напросился. И это при своей сверхобидчивости и полной неспособности сохранять самообладание и приличествующую возрасту и положению солидность. Как-то Вяземская, оставив его наедине со своим десятилетним Павлушей, застала их красных, взьерошенных и плюющихся друг в друга... Последствием сей своеобразной дуэли стала сочиненная назидательная эпиграмма («Душа моя Павел»...), сочиненная поэтом мальчику. Дантес тем более не был мальчиком. Так произошло первое столкновение в противостоянии, в итоге приведшем к столь трагическим последствиям. В самом финале драмы, когда сраженный пулей Пушкин выронил в снег свой пистолет, Дантес разрешил ему воспользоваться запасным. Пушкин выцелил аккурат в сердце. Но пуля, пробив мягкие ткани предплечья, срикошетила то ли от пуговицы, то ли от табакерки. Говорят даже, что Дантес одел под мундир специально изготовленную кирасу, и этим, мол, и объясняется столь мужественное его великодушие во время поединка... Словом, не судьба. Или, напротив, она самая…
Непосредственной причиной дуэли стало появление на петербургских улицах… почтовых ящиков! Модная новинка послужила инструментом для жестокой игры – рассылки подметных «дипломов рогоносца», сочинение которых Пушкин приписал приемному отцу Дантеса, голландскому посланнику Геккерну… впрочем, случилось то, что должно было случиться.***
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Первое, наползая на второе в странном сближении творческого вымысла и реально складывающихся обстоятельств, сплело в единый клубок тысячные толпы соболезнующих, осаждающих крыльцо поэта и плаксивых баб и лекарей у его одра. Усредненный вариант из двух предположенных им исходов вылился в двое суток смертных мук. «Солнце нашей поэзии закатилось!» – вот первая реакция на смерть Пушкина. Но, продолжим, два столетия спустя, закатившись, оно оставило немеркнущее зарево во весь небосвод русской литературы. Пушкин стал мерилом, эталоном, критерием истины на поле русскоязычной словесности. Кто-то в упоении собственной популярностью не устоял перед искушением выставить оценку Пушкину, кто-то – фамильярно похлопать его по плечу… Лев Толстой назвал прозу Пушкина обнаженной. Но дело в том, что «от многоречия отрекшись добровольно», Пушкин и в прозе остался поэтом. Слог его завораживающ, каждая строчка блещет совершенством и законченностью, как и все произведение в целом. А вот «матерый человечище», апробировавший в своем эпохальном романе "Война и мир" соцреализм задолго до официального возникновения такового, в этой самой эпопее, столь величественно и многообещающе начатой, что дальше, то больше терялся в понимании того, куда ж ему плыть, и к чему причалить, покуда кое-как, через силу, не домучил ее, сбившись на какую-то беспомощную бытовуху. «Не даются проклятые окончания, черт бы их драл!» как в сердцах сформулировал эту, знакомую пишущей братии проблему, А. П.Чехов…Маяковский снисходительно-покровительственно приглашал Пушкина в «окна РОСТА»: «я даже ямбом подсюсюкнул, чтоб только быть приятней вам!». Пушкин действительно был неспособен всецело отдаться какой-то отдельной идеологии, как это сделал Маяковский. Пушкин не писал поэм властителям. Он пропагандировал не доктрину, а как бы мы сейчас выразились, общечеловеческие ценности в их традиционном понимании… В полемическом задоре М. Цветаева с чисто женской непосредственностью воскликнула:
Бью вас Пушкиным!
Ее пример показывает, до какой степени Пушкин в русской поэзии стал понятием, именем нарицательным:
Бьет Марина оппонентов
Пушкиным, что молотком…
Что позволено поэту,
Иногда разит быком!****
Между Пушкиным и остальным пишущим русским миром – дистанция огромного размера. Исключая разве автора последней цитаты, двойного тезки Александра Сергеевича, и еще нескольких, читателю хорошо известных, с которыми эта дистанция не столь катастрофична. Не потому, что талантов на Руси мало, а потому, что гений Пушкина слишком велик, он вселенского масштаба. Жуковский, в угоду цензуре, решился перефразировать строфу пушкинского "Памятника".***** И эта строфа, естественно, вопиющим образом выпала из метрической, а главное, из смысловой канвы пушкинского стиха. Этакая кроличья вставка в соболиную шапку...
Когда над телом поэта прозвучало изречение из псалтыри «Правду свою не скрыв в сердце своем», кто-то из присутствующих содрогнулся, столь подходящим оказалось оно именно к Пушкину. Ведь сочетание художественного совершенства и правдивого изображения действительности – одна из составляющих магии Пушкина и залог неугасающего интереса поколений к нему в отличие от дежурных славословий или, по-теперешнему, коньюнктурщины, век которой недолог, и чье назначение – угодить начальству.
Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем – и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Все хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой - где недавный труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень.
А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной –
И тут бы, право, не солгал.
В году недель пять- шесть Одесса,
По воле бурного Зевеса,
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Все домы на аршин загрязнут,
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди тонут, вязнут,
И в дрожках вол, рога склоня,
Сменяет хилого коня.
Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованной броней.
Однако в сей Одессе влажной,
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? – воды.
Потребны тяжкие труды…
Что ж? Это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
…………………………
Итак, я жил тогда в Одессе…
Пушкин – рационалист с присущим ему диалектическим мировоззрением не в пример достаточно инфантильной мировоззренческой эклектике ряда представителей творческой среды. Гетевскому: «Суха теория, мой друг» он противопоставляет: «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух» и вовсе не суется, как имярек, со своими умозрительностями аристотелевского пошиба на ниву точного эксперимента и непредвзятого количественного анализа. Он, вне всякого сомнения, вдоволь нахохотался бы от язвительного тургеневского: «Что вы смотрите кроликом, у которого удалили половину мозга?», но при этом вряд ли согласился бы с позицией его автора, не усматривающего в подобных экспериментах ничего, кроме издевательства над животными. Вспомним бунинское: «ищут в природе какие-то законы, а в ней нет никаких законов, одни случайности». Но дело в том, что случайности тоже подчинены закономерностям, и слово «мода», при своем расхожем толковании, является математическим понятием. Знал ли об этом Пушкин, охотно им пользующийся? Если нет, он наверняка воспринял бы это с пониманием и энтузиазмом. В своем «Современнике» он уделял особое внимание новостям в области технического прогресса. И, как представляется, неспроста вложил в уста Сальери: «Я алгеброй гармонию поверил». К этому надобно прийти, созреть. Получается, что пушкинская гармония поверена алгеброй на, может, подсознательном уровне, на уровне наития, что «алгебра» является компонентой его творческого потенциала, «золотым сечением» его стиля. Пушкин – «афей». И афейство его – не в «Гавриилиаде», пересмешнически интерпретирующей миф о непорочном зачатии, ибо она – это все тот же хвост собаки Алкивиада, юношеская бравада, азарт соревнования с порнографическим поэтом Барковым. Но сказки о загробной жизни Пушкин отвергает сознательно и обдуманно: «Надеждой сладостной младенчески дыша…». Хотя, заметим, неверие в то, что боженька слепил первого человека из персти земной по своему образу и подобию никоим образом не должно отождествляться с безверием. В этом плане, к слову, удивительную философскую близорукость демонстрирует столь выдающийся исследователь и аналитик как Чарльз Дарвин, объявивший себя атеистом на том лишь основании, что весь живой и неживой мир и человек в частности сформировался эволюционным путем, а не в результате нескольких дней творения. Так вот, Пушкин отдает себе отчет в том, что именно земная жизнь является величайшей ценностью подлунного мира, именно живой человек является единственным носителем духовности этого мира и ее созидателем. «Самый человечный человек… (Тот, кто) и сейчас живее всех живых… (Он) с нами…». Изыски виртуозов словесной вязи, адресованные вождю мирового пролетариата, оказываются как нельзя более впору тому, о котором этот рассказ. Это еще и потому, что Пушкин владеет удивительным даром создания атмосферы доверительного общения со своими читателями:
Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды,
Но отдаленные надежды
Тревожат душу иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий мой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.
И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
…После смерти поэта Наташа удалилась в деревню, где провела 4 года в знак траура по мужу. Затем возвратилась в Петербург, и кажется, случайно попала на глаза Николаю, когда тот в магазине выбирал рождественские подарки своим крестникам (2-метровому Николаю Павловичу и 178-сантиметровой Наталье Николаевне немудрено было заметить друг друга среди окружающих). Еще ранее царь погасил значительные долги Пушкина, определил в воспитательные заведения его детей. На этом его милости не иссякли. Он пригласил Наташу на аудиенцию, где пообещал устроить ее будущность. Обещание свое он сдержал, выдав ее замуж за своего адъютанта генерала Петра Ланского. Натали имела детей и от него, то есть от генерала, из которых старшая, Александра, родившаяся скоро после свадьбы, и ставшая крестницей царя по его личному желанию, своим дородством и властностью натуры как-то не походила на родителей…
Жорж Дантес, женившись на старшей из сестер, Кате, сделался таким образом свояком Пушкина. И будучи после дуэли высланным из России, увез ее во Францию. Дантес мечтал о сыне. Беременная Катя тайком бегала в холодную часовню молить об этом богородицу, застудилась и, разрешившись девочкой, умерла. Дочь, несмотря на французское окружение и воспитание, ощущала себя русской, в совершенстве овладела русским языком, преклонялась перед Пушкиным, боготворила его поэзию и на этой почве возненавидела родного отца. В конце концов ее психика пришла в полное расстройство и она умерла в молодом возрасте, что опять-таки породило мистические толки о возмездии небес убийце Поэта…
В заброшенном, смотрящем глазницами пустых окон на бушующие вокруг войны, революции, смены исторических эпох Бродзянском замке, где в гостях у сестры вместе с детьми и вторым мужем бывала Наталья Николаевна, во втором замужестве Ланская, словно во вскрытой гробнице фараона, были найдены прошедшие сквозь превратности времен живые отзвуки былого, материальные свидетельства той эпохи. В пыльных комнатах обнаружились письма, фотографии, рисунки, гербарии, собранные детьми Ланских. На дверном косяке отчетливо сохранились отметки роста детей Пушкина и самой Натальи Николаевны – бесценный, употребив модный термин, артефакт. Бывал у Фризенгофов и депутат национального собрания Франции месье Дантес-Геккерн. Встретились ли Жорж и Натали в Бродзянах? Бог весть…
Когда-то, томясь в Михайловском заточении, 26-летний Пушкин в стихотворении, посвященном годовщине основания лицея, ностальгически вопрошал своих друзей-однокашников по лицейскому выпуску:
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?
Несчастный друг! Средь новых поколений
Докучный гость и лишний и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Маловероятно, чтобы человек, «по тайной воле провиденья» ставший в конце концов адресатом сего пиитического обращения, имел склонность к подобного рода меланхолическим рефлексиям. Светлейший князь, канцлер Александр Михайлович Горчаков стал не только самым блестящим из выпускников по части успеваемости, не только пережил всех своих сокурсников, но и как явствует из приведенной титулатуры, заткнул их за пояс по части карьерного взлета. Горчаковские циркуляры вписаны в историю российской дипломатии. Так что вряд ли 86-летний канцлер в гордом одиночестве праздновал последний в своей жизни день лицея прикрывая глаза дрожащею рукой. По крайней мере, никакого известия на сей счет судьба не сохранила. В посмертных бумагах канцлера обнаружена неизданная на тот момент фривольная поэма 14 летнего Пушкина «Монах», восхищающая богатством повествования и зрелостью суждений – в которой упомянуты ужины у Горчакова. Наконец, отдавая дань нашему вниманию к странным сближениям, отметим, что его женой стала Мария Мусина-Пушкина – хотя эта фамилия досталась ей от покойного первого мужа, да и выделение Мусиных из Пушкиных произошло очень давно, но все же...
Никто из детей Пушкина не предпринял попыток пойти по стопам своего знаменитого родителя. Один из его сыновей, рекомендуясь при знакомствах, со смаком каламбурил: «Григорий Александрович, самое неудачное из произведений А.С. Пушкина». С тех пор на жизненных браздах взросло, созрело и пало не одно поколение потомков великого поэта. Их сотни, они проживают во всех частях света. И так уж сложилось, что на разных витках временной спирали судьбы кого-то из них переплелись с судьбами потомков и преемника Бенкендорфа генерала Дубельта, по высочайшему повелению опечатавшего посмертные бумаги Поэта, и самого графа, и даже с отпрыском Николая I...
Вот такая история.
2004 – 2005 гг.
*Нельзя не упомянуть сноской, как не принадлежащее автору, наблюдение, что шаферство Толстого явило собой некий растянутый во времени финал выяснения отношений с Пушкиным, "замедленный удар нинзя", закончившийся выстрелом Дантеса. Думается, при улаживании брачного сговора Толстому никак не могло прийти в голову что-нибудь подобное, но рок его имени сработал помимо его воли – кто ходил в его противниках, тот должен был стать жертвой дуэли...
** На самом деле, дольше всех из знакомых Поэта прожила В.А. Нащокина, жена его московского друга, Павла Воиновича Нащокина, но при всей задушевности отношений с Александром Сергеевичем, Вера Александровна никак не может быть включена в круг лиц, составлявших интимный круг Пушкина.
*** Выдумщикомом этой затеи и основным автором текста пасквиля долгое время считали злого и язвительного насмешника (закончившего свои дни в эмиграции) князя Петра Долгорукова. Щеголев говорит об этом, как об установленном факте. Но сам Долгоруков, уже находясь на смертном одре, опроверг свою причастность к данному сочинению, поколебав бесспорность щеголевских выводов в среде исследователей-пушкиноведов.
**** Эпиграмма автора
*****Стихотворение было написано в 1836м, на втором году после воздвижения на дворцовой площади "Александрийского столпа", завершившего масштабнейшую эпопею строительства, на всем ее протяжении бывшую центром пристального общественного внимания и последующего восторга. Не будь этого, какой вид приобрело бы творение поэта, сквозящее ревностью к памятнику нелюбимому им монарху – да и родилось ли бы оно вообще? С чего вдруг человеку в самом расцвете лет воздвигать себе памятник? Ответ очевиден: именно памятник Александру вдохновил (спровоцировал) Пушкина на преждевременный памятник самому себе, подведение итоговой черты жизненного пути. Слово вылетело, и часовой механизм его осуществления начал обратный отсчет...
***
Источник: 
